Наша Япония была наполовину рисованной на целлулоиде: оригинал казался слишком ритуализованным, свирепым и непонятным.
Кимоно. Зверство. Иероглифы. Поклоны. Харакири. Кодекс и бездна обязательных норм. Сам черт ногу сломит.
Рисовальщики же видели для своей точеной каллиграфии гигантский белый рынок и предельно адаптировали местный темперамент под владык мира европеоидов. Сказки студии «Тоэй» были датские, французские, английские, русские и все до одной очень-очень страшные – а что еще ребенку надо, даже если он взрослый. Клыки, черепа, буркалы, роботы-убийцы – стандарты аниме изрядно опережали пределы допустимого на благостном детском экране.
Аниме не сиропили жизнь, а готовили к ней.
Потому что снимались для мальчиков, а Дисней – для девочек, причем обоего пола.
Остальной кинематограф вовсе пугал до жути-судорог – в чем и было его предназначение. Рептилии отъедали от людей половинку. Меч сносил полчерепа. Убийцы запирали жертв в парилке сауны. Смесь холодного рационализма и жаркого людоедства имела успех.
Тарковский, сам страшилки любивший и толк в них понимавший, ездил снимать тоннель для «Соляриса» именно в Японию.
«Август без императора»
Япония, 1978, в СССР – 1981. Kotei no inai hachigatsu. Реж. Сацуо Ямамото. В ролях Цунехико Ватасэ, Саюри Ёсинага, Эцуси Такахаси. Прокатные данные отсутствуют.
Преследуя грузовик-нарушитель, передвижной патруль префектуры Ивате получает из кузова очередь крупнокалиберного пулемета. Военная контрразведка, скрытая под эвфемизмом «Управление информации Сил самообороны», трясет архивы и нелояльное офицерство и выходит на правомилитаристский заговор. Демократические войска крошат путчистов огнем и мечом, но отряд капитана Фудзисаки успевает заминировать экспресс «Сакура» и грозит взорвать его на ходу с тремяста шестьюдесятью пассажирами, случайно встрявшей женой капитана и ее бывшим бойфрендом журналистом Исимурой, из которого сам японский бог велел сделать окрошку за длинные уши, длинный нос и длинный путь взаимоотношений с капитаншей-сан.
Японские быт и сознание строго регламентированы, что весьма вредит искусству, но в той же мере облегчает сыск. Классический театр, чайная церемония, даже иероглифическая письменность состоят из крайне разветвленного набора клише, разные сочетания которых и создают все приглядное европейцу многообразие смыслов. В то же время сами японцы, познав всю бездну знаков, жестов и символических приседаний, видимо, скучают – или преподают их другим. Зато их полиция известна стопроцентной раскрываемостью: что есть преступление, как не предельно разветвленный набор клише? Труд Шерлока Холмса не искусство, а ремесло, в котором он преуспел, а другие нет – и которое куда ближе восточному строю мыслей, чем беспорядочному и анархическому белому. Скрупулезный осмотр места происшествия, сбор и чтение улик и объемная картотека, позволяющая предельно сузить круг подозреваемых, – вот и все, только Глеб Жеглов это умеет, а Коля Тараскин нет, потому что молодой ишо.
Поэтому японское кино о военных путчах тоже строится из кубиков: случайное уголовное преступление – быстрый выход полиции на сеть заговорщиков из крайне правых – тревога в штабах – то, что В. Суворов называл «массовым загоном». Несколько самоубийств среди генералитета, несколько ожидаемых отравлений в рядах сыска, заявление для печати, новый раунд вселенского спокойствия. То, что роман Кюдзо Кобаяси столь схож с написанной тогда же дебютной повестью «известинца»-международника Леонида Млечина «„Хризантема“ пока не расцвела», говорит лишь о том, что молодой Млечин ответственно подошел к японистике и постиг дао политического сыска.
Любопытно другое: в мелодраматической линии Ямамото выходит на расхожее обобщение 60-х: метание женщины, будто самой страны, меж ультраправым мужем и рефлективным сожителем свободных профессий. Меж глыбой и ручейком, семейной тюрьмой и свободой пола, диктатом и волей. И если либеральные французы обычно решали этот вопрос в пользу личности («Цезарь и Розали» Клода Соте, «Поединок на острове» Кавалье), у японцев явно читается мазохистская симпатия к уставу и брутализму. Отвергнутый Фудзисаки с кунаками когда-то похитил Киёко по дороге на свидание, изнасиловал и принудил к браку – возбудив в ней не протест, а рабскую страсть непредсказуемой женско-восточной души.
Когда соискатели целят друг в друга с трех шагов, разделенные желанной женщиной, – образ Японии, раздираемой искусственным дичком парламентаризма и подсознательной тягой к деспотии, встает настолько зримо, что этот зашкал в сети надо как-то взрывать – и взрывают. По традиции стеной встает символическое японское пламя, и всех убивает спецназ – путчистов, журналистов, случайных прохожих и саму девушку-Японию; разве что не вылетает из огня стоп-кадром какой-нибудь полуголый мастер кун-фу.
Оставляя открытым единственный вопрос: если джапаны так сильны в постижении тысяч клише – почему они еще не делают всех в шахматы? Нэ хотят, да?
«Джек в стране чудес»
Япония, 1974. Jack to Mame no Ki. Аниме. Режиссер Гисабуро Суги. Прокатные данные отсутствуют[25].
Лентяй и тормоз Диснейленда Джек (в японской транскрипции – Дзякку) выменивает потерявшую молоко корову на горсть волшебных бобов – за что безжалостно бит материнской метлой. Ночью зерна прорастают гигантскими стеблями до самой Луны – куда и лезет с верным псом умненький-благоразумненький Дзякку. На Луне зомбированная принцесса Маргарет собирается замуж за имбецильного великана Тулипа – что навеки обратит естественный спутник Земли в собственность его матери ведьмы Гекубы (в советском прокате – Нуар). Ведомый врожденным чувством соображаловки Дзякку набирает сокровищ и стряхивается домой – но пес и врожденное чувство японского долга ведут его назад на Луну. Чинить сказку.
